В мифологии есть время первоначала, время Оно – это особый момент, в который мир был создан и получил свои законы. Точнее, это даже не точка во времени, потому что времени еще предстоит быть созданным, равно как и пространству. Из христианской традиции нам более знаком хаос как начало, предшествующее творению, но в мифологии состояние, предваряющее мироздание, не имеет такого отрицательного оттенка, как в христианстве. Это просто другое состояние, как почка или бутон, из которого предстоит развернуться листу или цветку.

И, парадоксально, в соответствии с мифологическими законами, это время-пространство, сосуществующее где-то рядом с обыденным, профанным. В любое мгновение, в любом месте, любой желающий может вернуться во время Оно. Для этого есть обряд, разрывающий ткань обыденности – чтобы вскрыть укутанную обыденностью реальность, портал в стиле фэнтези – чтобы перенестись в иное измерение. Чтобы увидеть мир, таким каким он был в начале и каким он должен быть, чтобы самому стать тем, кем должно быть. Прорыв из профанного в сакральное нужен для того, чтобы постоянно сверять свою жизнь с недостижимым идеалом.

Христианство отринуло суть язычества, но копировало обрядность, так как очень немногие люди в состоянии принять евангельские истины так, как они были проповедованы. Так основой христианства стал миф о Воскресении, попрании смерти во имя любви и жизни. А Пасха – стержнем, на который нанизывалась жизнь истинного христианина. Он ежегодно проживал вместе со всем христианским миром мистерию ключевого момента в истории мироздания – смерть Бога в облике человека, чтобы вернуть человечество к первоначальному подобию Божьему. В те райские первозданные времена, когда Вселенная еще не была фатально искажена грехопадением.

А потом коммунизм был вынужден перевести свои постулаты в доступную массам форму. Квази-религия, которая начинала с тотального разрушения, потом была вынуждена тщательно реставрировать сперва фрагменты, а потом и полностью все сооружение своего идеологического противника. В первую очередь – основание, фундамент, миф о первоначале, об октябрьской революции, времени абсолютной истины, когда волей масс и партийных гениев начиналась новая эра. Для огромной страны потребность к возвращению к октябрьскому первоначалу была навязана не только официальной пропагандой – в не меньшей степени в этом нуждались потребители пропаганды, простые граждане. Воспоминание о том, с чего все начиналось и каковы были чистые истоки болота, в котором оказалась потом страна, помогало справляться с ощущением гнетущей действительности. Вера в то, что истина марксизма оказалась искажена глупостью советского руководства, и то, что достаточно просто вернуться в начало, вычеркнуть неудачные эпизоды для торжества всеобщего счастья, снова начать заново, на сей раз более удачно – всегда подсознательно ощущалась в проведении демонстраций по разнарядке и официально разрешенной возможности упиться до поросячьего визга.

Культура, если она есть, не может не испытывать потребности к возврату в свое начало, во время Оно, для постоянной корректировки своего развития. То же самое можно сказать о психике отдельного человека или коллектива. Какими новомодными теориями их не описывали, организация психики очень архаична. Он не слишком изменилась за несколько тысячелетий. Мы по-прежнему живем в кругу понятий и законов мышления, которые требуют ритуального возврата в то время, когда творился наш мир. Жить без этого невозможно. Иногда, когда какая-то составляющая нашего мироздания, не подчиняется мифологическим законам или не имеет сакральной точки начала творения – мы придумываем ее сами. 

Проклятие наследственности

Омск с самого начала оказался лишенным истории и индивидуальности. Максимум, на что он претендовал – на послужной список ревностного исполнителя, сухой перечень анкетных данных.

О коренной России говорили: «что ни деревня – то говор, что ни город – то норов», отмечая разнообразие диалектов и местных обычаев, сложившихся в плавильном котле Великороссии за ее долгую историю. В центральной России каждый город индивидуален – то это реликт золотой осени Киевской Руси, то памятник жутких междоусобиц и татарских набегов, то зримое проявление московитской железной воли.

Немногие города и села Сибири смогли приобрести личный облик. С самого начала они несли на себе печать стандартизации Сибирского приказа, предельной функциональности и отсутствие стремления со стороны самих обывателей выделиться из массы одинаковых острогов, городов и слобод. Все же иногда такое случалось – Тюмень хранила память о столице последних сибирских ханов, Тобольск гордился славой первой столицы Сибири и оплота православия, «златокипящая» Мангазея в унылой тундре грезила океанскими странствиями в ледяных морях.

Омску не досталось ничего.

Его равнодушно вбили – как гвоздь в бревно – в удачном месте на пересечении географии и политики, на века намертво скрепив их. Гвоздь оказался на редкость прочен и расположен удачно. Рядовая крепость Иртышской линии стала потом узловой с появлением следующей линии русского фронтира – здесь они пересеклись, выводя захолустную крепость в следующий чин. Омск делал свою карьеру как честный служака в провинциальном захолустье – без всякой надежды на фортуну или хотя бы на благосклонный взгляд начальства. Повышение статуса города шло постепенно и неуклонно, каждый новый ранг означал признание прежних заслуг, накладывал новые обязанности – и Омск снова оказывался на своем месте в государственном механизме. Сюда переезжали штабы и канцелярии правителей все более высоких рангов, в подчинении оказывались все больше и больше земель. В конце концов Омск оказался административным центром территорий, на которых мог поместиться изрядный кусок Европы. После этого объявление его столицей Белой России, противника Москвы, казалось чем-то естественным, вытекающим из общего хода событий, очередной ступенью. Инициаторам этого следовало бы задуматься об истории Омска и о том, что в ауре города всегда таилась покорность столице. Омск не мог быть по определению русской Вандеей – иначе бы он перестал быть самим собой.

При этом трудно отделаться от впечатления, что Омск раз за разом упускал возможность сделать какой-то решительный рывок, вырваться из навязанной ему роли исполнителя. История творилась рядом с ним – но не в нем. Он не стал оплотом борьбы с джунгарской угрозой, когда еще в 1628 году в первый раз царь повелел строить крепость в устье Оми. Он не стал воротами Сибири на юг – в близкую Среднюю Азию и далекую сказочную Индию. Он не стал торговой столицей как Томск, Тобольск и Красноярск. Он уступил близнецу-Оренбургу активную роль в умиротворении казахских жузов и замирении Туркестана, не стал плацдармом для русского броска в Индию и к теплым морям. Он уступил выскочке Новониколаевску лидерство в Сибири. Он не успел стать самим собой за двести лет до эры Транссиба, новой, промышленной, эпохи Сибири, когда города превращались в бараки, землянки и казармы для все новых и новых заводов. В новом времени индивидуальность города и его обитателей была уже никому не нужна – была надобность разве что в индустриальной специализации.

Во всех громких делах России есть весомый омский вклад, но всегда ему как исполнительному генералу, не хватающему звезд с небес, отводилась роль фланговой колонны в общем наступлении. Это подразумевалось само собой – на Омск можно положиться, Омск выполнит приказанное ему любой ценой и будет доволен доставшейся на его долю славой. Для каждого сооружения есть краеугольный камень – для России одним из таких камней был Омск.

Наверное, если попытаться высказать в одной фразе умонастроение большинства его жителей за всю историю, выразить дух города – то это девиз российского служилого дворянства: «В службе – честь!». Не больше и не меньше. В этом жила упрямая гордость за исполнение своих обязанностей – и, одновременно, приземленность, отсутствие инициативы, неверие в то, что город может быть чем-то большим чем он есть. Словно плоскость великой равнины, к которой приписали город, вошла в сознание его жителей и лишила мысль города ощущения дерзания, духовного полета.

Поэтому индивидуальность Омска – подчеркнутое отсутствие индивидуальности, растворённость в общероссийском чем-то среднем и сером. Это провинциальность самого худшего пошиба, в которой отсутствует ощущение собственной оригинальности, само-значительности, зато вдоволь присутствует ощущение неполноценности как результат удаленности от столицы. Если бы в истории государства Российского изначально присутствовал некий замысел и неуклонное осуществление оного, то Омск можно было бы отнести к самым удачным результатам претворения в жизнь государственной идеологии – более лояльный и исполнительный винтик в государственном механизме представить трудно. К сожалению, история России обнаруживает мало признаков разумности и планомерности, отчего феномен Омска следует отнести к области психического – почему-то именно здесь сконденсировалась и постоянно самоиндуктировалась российская имперская идея: есть Москва и есть все остальное. Коммунистическая социальная инженерия развила эту тенденцию, превратив город с миллионным населением в абстрактную единицу, точку на карте. Город – маргинал, преставший быть субъектом собственной культуры, чтобы обрести себя в качестве производственной мощности. Впрочем, это судьба многих сотен промышленных центров, и не только в России.

Феномен Омска при первом же рассмотрении удивляет – как огромный город со сверхразвитой промышленностью, расположенный на редкость удачно географически и стратегически, оказался не имеющим никакого веса в государственном устройстве. Впрочем, для России это не такая большая редкость – единственным правом голоса обладала Москва, на роль остальных городов оставались роли исполнителей державной роли. Все же в безгласном хоре статистов кое-кто пробовал подавать голос и даже заставлял прислушиваться к себе. Омск никогда не претендовал даже на отведенную ему возможность хотя бы напоминать о своем существовании. Это выглядит примерно так, как если бы в Солнечной системе гравитационным полем обладало одно Солнце, а все остальные планеты не имели бы ни собственного притяжения, ни возможности притягивать другие небесные тела. Омск оказался лишенным собственного веса настолько, что даже не обзавелся собственной историей и самоуважением.

Омск еще в начале своей истории совершил самопожертвование, отказавшись от индивидуальности и полностью слившись с породившей его Россией. Он впитал всё – и хорошее, и плохое, что было в ней, не прибавив и не убавив ничего от себя. Все его интересы были посвящены стране. Потом настало время, когда страна отказалась от него, как и от множества других земель, городов, деревень, граждан. Он лишился смысла своего существования. То, что происходит с ним последние пятнадцать лет – пребывание в духовной коме, физиологическое прозябание организма без тени сознания.

(Продолжение следует)
Константин Ткаченко (12/02/07)